Некраткие содержания ‒ это неочевидное в прозе и поэзии.
This project is maintained by nevmenandr
Пелевин один из самых известных современных русских писателей. Он получил этот статус в совсем другую эпоху, в 90-е, когда страна только перестраивалась из советского способа существования в новый русский, и Пелевин сохраняет этот статус и сейчас, когда уже мало кто говорит о том, что мы самая читающая страна, а все чаще обсуждают, что литература то ли уже умерла, то ли близка к этому. Это завидная стабильность. Пелевина с интересом читают уже больше тридцати лет.
Как и любой известный творец, Пелевин всегда вызывал противоречивую реакцию. В 90-х и начале 2000-х читатели много спорили, хороший ли он писатель. Вот об этом сегодня, несмотря на то, что такие разговоры к 2020-м уже несколько затихли, и поговорим. Но сначала перечислим то, о чем обычно говорят, когда речь заходит о Пелевине, а мы говорить не будем. Это то, зачем Пелевин вообще пишет книги, если по его мнению весь мир все равно должен раствориться в буддистской пустоте, правда ли подписанные его именем книги 1990-х и 2010-х написал один и тот же человек, и не пишет ли за Пелевина компьютер. На эти вопросы я уже отвечал в статье 2021 года на «Ноже».
Мы в основном знаем Пелевина как романиста, но в 90-х он опубликовал и заметное число рассказов. За их сборник «Синий фонарь» он получил престижную Букеровскую премию. Интерес с этой премией в том, что она чуть ли не единственная значительная в числе премий Пелевина, которую дают критики, а не читатели. По крайней мере, так было до второй половины 2010-х. То есть когда дело доходит до квалифицированных читателей, Пелевин оказывается оценен именно как автор небольших рассказов, а не как романист.
До сих пор приходится слышать радикальные высказывания, что Пелевин — это вообще не литература.
Давайте посмотрим, владеет ли Пелевин литературной техникой, на примере рассказа «Вести из Непала». По сюжету центральный персонаж, Любочка, обычный человек, не выдающийся. Как это показать? «В коридоре, между доской почета и стендом с фотографиями побывавших в вытрезвителе сотрудников, висело зеркало, и Любочка остановилась поглядеть на себя». Автор вешает зеркало, то есть то, что отражает персонажа в портретном виде, между доской почета, то есть портретами передовиков, и стендом позора. В этой середине шкалы человеческого качества и предельно зримо располагается Любочка.
Распределение на «хороших» и «плохих» людей важно в контексте христианской религии. Это важно и для замысла рассказа, потому что нет никакого зеркала, доски и стенда. Все это героине только кажется. На самом деле она уже умерла и попала в загробный мир, в котором все пока еще очень похоже на мир посюсторонний. Тот же сеттинг воспроизводили мы с соавтором в рассказе «Призрак», написанном с помощью нейросети в стилистике Набокова, писателя, к которому Пелевин очень часто отсылается. Так вот, возвращаясь к «Вестям из Непала», сейчас решается судьба Любочки, окажется она в раю или в аду. Сейчас она, как в этом пелевинском зеркале, посередине.
Или вот еще сила художественной детали. Рассказ «Хрустальный мир». В нем известный эпизод октябрьской ночи 1917 года в Петрограде, когда Ленин пробирается к Смольному, дан в мистическом духе: Ленин — это земное воплощение древнего демона, стремящегося разрушить мир, а защитники нашего мира, хрустального, хрупкого, два юнкера, выставленные на посту на улице Шпалерной. Ленин с Крупской совершают несколько неудачных попыток проникнуть через их пост, и невнимательный читатель не понимает, чем же кончается это противостояние. То есть чем оно кончилось в истории России, мы знаем, а в рассказе — нет. Между тем писатель подает развязку весьма остроумно.
Сообщник Ленина катит через пост «вместительную желтую тележку с надписями “Лимонадъ” на боках». Внутри сидит Ленин. Но у юнкеров уже закончилось действие веществ, которые они принимали в начале дежурства, и начался абстинентный синдром. Им слишком плохо и неуютно, чтобы проверить тележку.
Но откуда мы знаем, что внутри Ленин? Вглядимся в текст: «Внутри картаво загрохотали бутылки, повозка тронулась с места и проехала за фонари». Как могут бутылки издавать картавый звук? Никак, разумеется. Картаво (и это постоянно подчеркивается в рассказе) говорит только Ленин. Он и издал обличающий его звук, сидя в тележке с лимонадом. И показать это возможно только в литературе. Ни одно другое медиа не способно намекнуть на Ленина в тележке таким изящным способом.
Видно, что Пелевин прекрасно умеет пользоваться теми возможностями, которые дает литература. К неумехам его не отнести.
Кстати, этот лимонад появился не вдруг. Он уже фигурировал в начале рассказа, подготавливая финал: «к кондитерской витрине, заклеенной одинаковыми желтыми рекламами лимонада».
Ну хорошо, Пелевин умеет пользоваться художественной деталью. Правда ли, что его проза образец литературы?
Увы, не всё так благополучно. Нередко романы Пелевина забывают быть романами и превращаются в философские трактаты или социологические эссе, которыми для маскировки персонажи поучают друг друга. И чем дальше, тем меньше у таких речей сюжетной мотивировки. Началось все с трактата Че Гевары о природе потребления в «Generation ‘П’». Потом длинные занудные речи герои стали произносить в каждом романе, объясняя таким образом, как устроен мир. Хотя нет, всё началось ещё раньше, в рассуждении про псевдояпонские концепты «он» и «гири» в одной из глав «Чапаева и Пустоты». В «Ампир V» это концепция гламура и дискурса. И вообще у автора это не романная структура первична, она подстраивается под возможность рассказать остроумную идею об устройстве мира.
Но это так в романах. А в рассказах и небольших повестях писатель справляется и с сюжетом, и с героями. Скажем, «Жёлтая стрела». Это сатирический текст (и именно сатира Пелевину удается лучше всего), в котором весь мир изображен в виде поезда, а социальные отношения и стратификация даны через антураж вагонного быта.
Реальный рынок для туалетной бумаги очень маленький — только СВ. Из-за этого даже браться не стоит.
— А общие и плацкарта? — спросил Иван.
— В сидячих она вообще никогда не шла, а сейчас из-за инфляции плацкарта тоже на газеты переходит.
Кстати, есть фильм 2013 года «Сквозь снег», выстроенный на похожей идее. Хотя на туалетной бумаге там нет фокуса.
А вот как в «Желтой стреле» выражен скепсис автора по поводу концепции Святой Троицы и вообще христианской религии спасения, которая отождествляется с получившими в 90-е годы популярность сектами вроде «Аум Сенрикё»:
…Утризм принял.
— Это еще что?
— Это религия такая, очень красивая. Они верят, что нас тянет вперед паровоз типа “У-3” — они его еще “тройкой” называют, а едем мы все в светлое утро. Те, кто верит в “У-3”, проедут над последним мостом, а остальные — нет.
При этом для Пелевина вообще органичен жанр эссе, он их писал, и это были отличные эссе, «Икстлан—Петушки», «ГКЧП как тетраграмматон», «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма». Но затем он стал упаковывать их в романы, и стало хуже. Почему Пелевин не пишет вместо романов книги эссе, я не знаю. Может быть, эссе хуже монетизируются?
Еще одна путаница в связи с Пелевиным — это литературоведческие ярлыки. Обычно ученые навешивают на писателя или эпоху какой-нибудь — скажем по-пелевински — лейбл и уходят с умным видом, думая, что этот лейбл что-то объясняет. Например: «Это все романтизм». Или «это реализм». Это дешевый способ отделаться от серьезного разговора о тексте. Пелевина подверстали под понятие «постмодернизм», что вряд ли справедливо. Постмодернисты — насмешники. Они ни во что не верят, и посмеиваются над всеми ценностями, в их взгляде нет ориентиров, верх не отличается от низа.
Пелевин не такой. Его романы демонстрируют приверженность традиционным для русской литературы ценностям. Любовь, истина, добро, красота — все это не иллюзорные, а вполне вещественные ценности, которые сюжетно оправдывают судьбу героя, сообщают нам сочувствие к одним персонажам и отторжение к другим. Отношения с женщинами в романах Пелевина — это всегда тургеневское «испытание любовью». Какой уж тут «постмодернизм»!
Финальная цитата. Это завершение вставного трактата в романе «Generation ʽП’», и, честно говоря, я привожу его почти только из-за подписи, такого места, где хочется оказаться. Ну и из-за латинского языка, конечно, тоже: «Homo homini lupus est гласит один крылатый латинизм. Но человек человеку уже давно не волк. Человек человеку даже не имиджмейкер, не дилер, не киллер и не эксклюзивный дистрибьютор, как предполагают современные социологи. Все гораздо страшнее и проще. Человек человеку вау – и не человеку, а такому же точно вау. Так что в проекции на современную систему культурных координат это латинское изречение звучит так: Вау Вау Вау! Че Гевара, гора Шумеру, вечность, лето».