Некраткие содержания ‒ это неочевидное в прозе и поэзии.
This project is maintained by nevmenandr
Бывает так, что чтение художественной литературы просто перестает приносить удовольствие. Раньше было здорово открыть новую книжку, проследить за сюжетом, в котором движется новый или уже знакомый герой, этот процесс захватывает, держит в эмоциональном тонусе. Но вот очарование куда-то уходит, чтению сопутствует скука и брать в руки книгу просто не хочется.
Что это? Очень похоже на выгорание. Как это происходит у тех, кто работает на напряженной работе.
Кстати, само появление в дискуссионном поле понятия «выгорание» тоже связано с литературой. В романе Грэма Грина начала 1960-х годов «Ценой потери» изображен душевно измученный и разочарованный архитектор, который бросает работу и отправляется в африканские джунгли. И это по-русски книга называется «Ценой потери», а ее оригинальное название — «A Burnt-Out Case», «burnout» — это и есть английский термин для «выгорания».
Значит ли это, что выгорание появилось только в XX веке? Нет, люди, состояние которых можно описать таким способом, существовали и раньше. Просто его не называли таким словом. Например, в XVII веке жил профессор философии в Амстердаме Каспар Барлеус, человек очень чувствительный и ранимый. Как мы знаем благодаря его обширной переписке, его настигло выгорание, подстегиваемое хорошо знакомой каждому преподавателю необходимостью совершенствовать свои лекции и требовательностью к себе.
Старое слово для обозначения такой опустошенности — acedia. Как пишет Карин Юханнисон в «Истории меланхолии», оно обозначает «чувство потери, возникающее после сильного выброса ментальной энергии». Как раз к литературе это ближе. Существует версия, что и сама литература и пути ее эволюции определяются тем, что читатель постоянно ищет новых эмоций, подпитки той самой ментальной энергии.
Выгорание — это не заболевание, это то, как общество объясняет происходящее с человеком. Еще раз послушаем автора «Истории меланхолии»: «Для закрепления в обществе некоего образа, его структура чувств должна отвечать культурным кодам соответствующего времени. Выгорание не вписывалось в культуру маниакального предпринимательства 1980-х годов, предъявлявшую высокие требования к гибкости и компетентности сотрудников».
Поэтому явление существовало давно, самому слову «выгорание» тоже не один десяток лет, но всерьез заговорили о нем только в конце 1980-х. Именно тогда общество разрешило человеку чувствительность, даровало ему право на эмоциональность.
Но медики и социологи обычно говорят о выгорании как о состоянии, которое охватывает всю эмоциональную жизнь человека, в их представлении оно похоже на клиническую депрессию, taedium vitae — «отвращение к жизни», а не связано с отключением одного способа получения удовольствия, такого, как чтение. Это не taedium lecturae, «отвращение к чтению».
В этом смысле ближе нашему случаю описано выгорание в романе Дэвида Фостера Уоллеса «Бесконечная шутка». Там говорится о теннисисте Орине: «Орин играл, ел, и спал теннисом со времен, когда сам был не выше своей ракетки». И вот, «стоило открыться осеннему сезону теннисных тренировок, как он обнаружил, что психически остался лишь пустой выхолощенной шелухой, в плане соревнований, совершенно выгорел». То есть не полностью погрузился в депрессию и эмоциональное опустошение, а устал именно от тенниса. Более того, он решил проблему тем, что перешел из тенниса в американский футбол. Откуда взялась его усталость? «По его словам, он осознал, что в восемнадцать достиг того теннисного уровня, какой был ему уготован. Перспектива дальнейшего роста — жизненно важная морковка — исчезла с началом третьесортной теннисной программы, тренер которой держал на стене кабинета постер с Биллом Тилденом и критику игры мог предложить только на уровне ‟подгибай колени” и ‟следи за мячом”».
Но есть профессии, для которых чтение — это не только удовольствие, но и работа. Например, филолог, редактор, профессиональный критик. Им постоянно что-то нужно читать для решения текущих задач. Теряя удовольствие от чтения, они лишаются удовольствия от профессии, что чревато уже более серьезными психологическими проблемами и падением качества жизни.
Надо сказать, что исследователей выгорания в первую очередь привлекали представители профессий, в которых главное — это помощь людям. Врачи, работники социальной службы. Эти люди прежде всего устают сострадать. И не только они: не редко приходится слышать о том, что все общество устает от острого освещения в СМИ человеческих трагедий.
А ведь читатель эмоционально выкладывается в ситуации общения с книгой, он сопереживает герою, почти неизбежно отождествляет себя с ним.
У филолога разочарование в чтении может быть сопряжено и с разочарованием в профессии. Многие, если не все, проходят через профессиональный кризис, через неудобные вопросы о том, зачем вообще нужна филология, есть ли от нее польза. А если польза должна быть, а в филологии ее нет, то зачем читать?
Некоторые ученые говорят, что «состояние выгорания не является результатом переутомления, не зависит от конкретной работы и не лечится отдыхом или расслаблением. Причина — в недостатке социального взаимодействия». Плохая новость в том, что удовольствие от чтения может не вернуться, если отвлечься и просто не читать какое-то время. Хорошая новость в том, что от выгорания можно попробовать избавиться, если встроить чтение в социальность — найти единомышленников. В XIX веке в России читали коллективно. Были литературные салоны, в которых часто автор сам зачитывал отрывки из своих новых произведений, а гости слушали и тут же обсуждали тексты между собой.
Что еще можно сделать? Если нет сил водить взглядом по строкам, напрягать мышцы глазного яблока, можно послушать аудиокнигу. Это расслабленный процесс, в котором не ты тянешь повозку, а тебя везут в машине, и можно пассивно следить за тем, как меняется пейзаж за окном. Если произведение попадется удачное, есть шанс втянуться, аппетит, что называется, приходит во время еды.
Поделюсь своим опытом.
Я уставал от чтения дважды. Каждый раз удовольствие мне возвращали необычные и звучавшие по-новому для моего тогдашнего читательского опыта тексты.
Впервые это случилось в средней школе после того, как мы прошли литературную классику, отечественный XIX век. Вся литература мне тогда казалась скучной и одинаковой. Я считал, что знал ее, и читать новое не хотелось, поскольку мне представлялось, что ничего нового я не увижу. Герои с чуждыми мне проблемами, с ними сложно себя отождествить, они существуют в очень нереальных мирах: в усадебном пространстве, бесконечно далеком от того, что видел перед собой городской юноша; на петербургских улицах, на которых я никогда не был.
Мой интерес оживила моя школьная учительница литературы Галина Ивановна. Она взяла на свой абонемент в библиотеке только что вышедший в журнале «Знамя» роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота», и дала его мне почитать. Эта проза была глотком свежего воздуха. Проблемы главного героя Петра перекликались с моими, окружающее пространство в романе хотя и альтернировало между постреволюционной Москвой и 1990-ми годами, все же было похоже на окружающее меня самого. В романе говорили не о доле крестьян и не о том, как люди ездят лечиться за границу, что в 90-х звучало фантастически, а о том, что занимало в те годы меня самого — о прозе Набокова, о поэзии Серебряного века, о бывшем в то время в моде буддизме.
Сама проза тоже звучала свежо: «На скамейках сидели те же неподвижные старухи, вверху, над черной сеткой ветвей, серело то же небо, похожее на ветхий, до земли провисший под тяжестью спящего Бога матрац». Эти странные старухи, очевидно, пришли из текстов Хармса, которого я в тот момент любил. У Хармса есть и целая повесть, которая называется «Старуха». «Матрац бога» — это очень похоже на ту физиологичность, с которой о таких материях писал Маяковский, естественно, мне, как многим юношам, близкий: «Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо». А еще неприятие советской мифологии, упоминание стилистически близких мне музыкантов.
Словом, Пелевин очень попал в меня и в мои интересы в тот момент, это был мой автор. Он показал мне, что бывает другая литература, удивительная и не застрявшая в шаблонах ушедшего века.
Второй раз усталость от чтения настигла меня после окончания филологического факультета, и была связана с усталостью от учебы и профессии. Я уже был лучше начитан, и представлял себе, что бывает другая литература, не только реалистическая проза XIX века. Но мне снова посчастливилось наткнуться на такие тексты, которые я не ожидал прочесть. Это была короткая проза Дмитрия Горчева, писателя, который стал известен в 2000-х благодаря сообществу, сложившемуся вокруг Живого Журнала. Я потом даже взял у Горчева интервью.
Его тексты были лишены хрестоматийного глянца, того ореола, который сопровождает классику. Это были очень остроумно написанные, просто-таки смешные, в каком-то смысле даже хулиганские тексты. Их мне и не хватало, чтобы освежить свои эстетические рецепторы: «В Летнем Саду обитает животное Кухельклопф. У животного Кухельклопф нет ни рук, ни ног, ни глаз, ничего нет — круглое. Животное Кухельклопф живёт под землёй на глубине метров пятьдесят, не меньше, дальше копать не пробовали. <…> Ещё говорят, что двух животных Кухельклопф видел на рельсах машинист поезда в районе станции метро лесная, как раз перед тем как там случился Провал, но это уже точно врут». Надо сказать, что меня в то время очень увлекала мифология вокруг метро. В большей степени, правда, московского, а провал между Лесной и Площадью Мужества случился в Питере. Но о московском метро у Горчева тоже есть: «Москвичи никогда не ездят по кольцевой линии метро. Потому что по кольцевой линии поезда водят Компьютеры, а возле станции курская есть один сложный поворот, на котором Компьютеры ещё не умеют правильно притормаживать, и из-за этого там разбивается много поездов. Все москвичи про это знают, но приезжим, а тем более родственникам, про это не говорят, потому что если москвич расскажет про кольцевую линию приезжему, такого москвича сразу в пять часов выселяют в апатиты или стерлитамак, без вещей, даже зубную щётку не разрешают забрать. Так что сами москвичи всегда ездят только по радиальным линиям». Все это какая-то невозможная, но очень обаятельная чепуха.
Кстати, вот эта могущественная и всезнающая сила, которая безжалостно карает всех, нарушивших общественный договор, метафорическое преображение сильного государства, по которому в обществе в тот момент чувствовалась тоска, у Горчева изображена очень определенно: «Больше всего на свете (после Наводнения, конечно) петербуржцы боятся Засора. Поэтому в каждой петербуржской квартире все сливные отверстия, ведущие в канализационные трубы, обязательно закрыты как минимум одним, а то и сразу тремя ситечками и решёточками. Ведь при Засоре что происходит? Всех жителей временно выселяют из дома на два года (это так говорят, что на два, а на самом деле навсегда) куда-нибудь в актовый зал школы-интерната на улице Партизана Германа, Матроса Дыбенко или Солдата Корзуна. После этого дом разбирают, выламывают из него трубы и оставляют всё просто так валяться, пока куда-нибудь само не денется. А жители всё живут в актовом зале, живут. Те, кто умеет, рожают детей, а остальные пишут каждый день коллективное письмо Губернатору. И Губернатор все эти письма читает и плачет, потому что она тоже мать и тоже женщина. И у неё дома тоже в каждом сливном отверстии лежат на всякий случай по две решёточки». Тут уже есть и ностальгия по советскому быту — времена изменились, и запрос на ностальгию тоже.
Есть надежда, что и вам, если вы попадете в такую ситуацию, откроется свой автор, который вернет удовольствие от чтения. То самое, которое Ролан Барт считает оправданием всему, что бы ни было написано в тексте.
А на этом все. Не теряйте чувства удовольствия от чтения и не забывайте поставить лайк подкасту на той платформе, на которой вы его слушаете. Ну и напоминаем, что «Некраткие содержания» это не только подкаст, но и канал в телеграме и сообщество в ВК. Подписывайтесь, рекомендуйте подписаться друзьям и знакомым.