Некраткие содержания ‒ это неочевидное в прозе и поэзии.
This project is maintained by nevmenandr
Название этого эпизода отсылает к песне Ростислава Чебыкина. Песня шутливая, а вопрос серьезный. «Что хотел сказать автор?» — мучительные попытки ответить на него часто единственное, что остается от уроков литературы.
Он связан и с другим вопросом, который обычно возникает при обсуждении какой-то трактовки произведения: «А знал ли автор, что он вкладывал в свое произведение такой смысл, как вы нам рассказываете?» С иронией так, подразумевая, что вы тут нафантазировали, и автор сам бы удивился, если бы услышал. А те, кто становятся объектом этой иронии, наделяются СПГС, то есть «синдромом поиска глубокого смысла».
В романе Джулиана Барнса «Предчувствие конца» есть момент, в котором ученики на уроке литературы смеются над тем, как стихотворению дается слишком глубокомысленная трактовка: «На том уроке он раздал всем одно и то же стихотворение без названия, без даты, без имени автора, засек время, а через десять минут попросил нас высказаться. — Давайте начнем с вас, Финн. Своими словами: как бы вы определили суть этого стихотворения? Адриан поднял глаза от парты. — Любовь и смерть. А также следствие этого конфликта. Сэр. Наверное, у меня на лице отразилось такое обалдение, которое Диксон счел нездоровым. — Уэбстер, теперь вы нас просветите. — Я, честно говоря, подумал, что это стихотворение про сову, сэр».
Хорошо это или плохо, что имел или не имел в виду автор, и правда ли нам важно это знать — об этом сегодня и поговорим.
Обязательно ли автор закладывает в текст смысл, который мы прочитываем? Этого мы никогда не узнаем. Более того, мы никогда не узнаем даже того, закладывает ли автор в свой текст хоть какое-то послание. Ни в чем таком не могут быть уверены даже самые высоколобые академики-литературоведы. В редких случаях писатель оставляет комментарий к своему произведению, но верить ему все равно нельзя. Автор играет с читателем, внушает ему ложные ходы в понимании текста, чтобы тот думал, что все разгадал, и потом удивился в тот момент, когда ему откроется новый смысловой уровень. Так каждое перечитывание текста готовит новые открытия, как в первый раз.
А еще авторские трактовки часто очень убоги, отсекают почти все то прекрасное, что мы находим для себя в произведении. Готовы ли мы отказаться от красоты, слепо следуя авторскому комментарию? Гоголь писал, что «Мертвые души» — «карикатура и моя собственная выдумка». То есть автор низводил весь замысел до самой простой сатирической формы, изображения «ничтожных людей», и никакой глубины в своем тексте не предполагал. Все эти параллели с «Божественной Комедией» и «Гаргантюа и Пантагрюэлем» тут лишние.
У Брюсова есть однострочное стихотворение «О закрой свои бледные ноги». Он объяснял его так: «Если вам нравится какая-нибудь стихотворная пьеса, и я спрошу вас: что особенно вас в ней поразило? — вы мне назовёте какой-нибудь один стих. Не ясно ли отсюда, что идеалом для поэта должен быть такой один стих, который сказал бы душе читателя всё то, что хотел сказать ему поэт?..»
Что с этим объяснением не так? Оно очевидно теряет самое главное, что есть в этом тексте — вызов литературной публике, эпатаж. Ведь за этой формой стоит полемика: все поэты пишут длинные рифмующиеся стихи, а я поступлю как несносный ребенок и напишу одну строку. И что вы мне сделаете? Не говоря уже об этих неприятных бледных ногах. Вы-то все пишете о прекрасных дамах, королевах и замках, а я напишу про ноги, да еще и бледные. Это именно ответ поэтической традиции. Ведь стихи не существуют в вакууме.
Тогда не до конца ясно, зачем нам нужно стремиться постичь именно авторский смысл. Чем он ценнее читательского?
Литературоведы пытаются объяснить поиск заложенных автором смыслов так: «Для того, чтобы текст для меня как читателя “заговорил”, превратился в картину воображения, вовсе не обязательно ощущать за ним незримо присутствующее сознание другого человека ею автора. Но не приобщившись к миру Другого, я остаюсь в духовном одиночестве, и картина воображения, возникающая при чтении, остается лишь картиной моего воображения, являясь чисто психологической реальностью моею сознания. Художественной целостности при этом возникнуть не может».
То есть интерес понимания замысла автора в том, чтобы вести с ним диалог. Без этого диалога мы одиноки. А еще без этого текст, который мы прочли будет лишен важного свойства — художественной целостности.
Не знаю, как вас, а меня все это совсем не убеждает. Ну вот, допустим, я боюсь духовного одиночества. Я же могу поделиться своим видением текста с другим читателем, нас уже будет двое, это не одиночество. Зачем нам автор?
Про художественную целостность вообще непонятно. Например, я прочитал стихотворение, оно сложилось у меня в голове в какую-то «картинку», все слова в нем хорошо с этой картинкой согласуются. Мне, скажем так, понятно, о чем это произведение. Разве это не целостность? Целостность. Где-то тут литературоведы лукавят. Автор нам снова не нужен.
Но есть и другой, более рабочий способ ответить на вопрос, почему нужно понять автора, — так интереснее. Чтение — это своего рода игра. Игра отличается от других форм деятельности тем, что процесс в ней важнее результата. Если ты не Джеймс Бонд, которому непременно нужно выиграть много денег у Ле Шифра, то ты примешься за игру ради ощущений, которые ее сопровождают. Чтение очень похоже. Оно приносит определенные эмоции, ради которых мы и садимся читать книгу. А раз это игра, для нее нужны правила. Игры без правил — очень скучные, они быстро надоедают. Скажем, шахматы, в которых фигуры могут ходить как угодно, в любом порядке и выпрыгивать за пределы доски. Попробуйте. Я даю на такое развлечение пять минут максимум. Потом захочется заняться чем-то другим.
Как (помните?) в «Демоне» Лермонтова?
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья —
И зло наскучило ему.
Правила игры — это ограничения, которые и задают цель, а значит, интерес. При чтении, вернее, при понимании, тоже нужны ограничения, и замысел автора — одно из них. Если мы можем понять произведение как угодно, то это значит, мы играем в игру без правил.
Звучит убедительно? Нет. При чтении-игре даже без замысла автора у нас все равно есть правила, а, значит, и интерес. Например, стихотворную сказку Чуковского «Тараканище» можно прочесть как сатирическое изображение Сталина, потому что автор акцентирует такую портретную деталь своего персонажа как усы. Не то чтобы усы были только у Сталина. Но когда речь заходила о Сталине, особенно в стихах, усы вспоминаются. Например, у Мандельштама:
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Но у Чуковского такой ассоциации быть не могло, «Тараканище» написано в 1921 году, когда у Сталина просто не было такого политического веса, чтобы стать объектом сатиры. Сомневаюсь, что Чуковский вообще про него тогда знал.
Правила остаются: читая «Тараканище» как текст о Сталине, мы цепляемся за настоящие слова Чуковского про усы, хотя и приписываем ему невозможные в 1921 году ассоциации. Обогащает это наше восприятие текста? Конечно. Получается в итоге интересно? Да. Пускаемся мы в совершенно свободные ассоциации? Нет. Ведь про усы у Чуковского в самом деле есть.
Вполне можно отказаться от разгадывания того, что было заложено (или могло быть заложено) автором, и начать сопрягать далекие друг от друга понятия. Так мы получим необычные, странные, свежие впечатления.
В книге антрополога Лоры Бохэннен «Шекспир в кустах» показано, как аборигены Западной Африки воспринимают сюжет «Гамлета», ориентируясь на собственные представления о правильном поведении. Женитьба Клавдия на вдове брата кажется им достойным поступком, проявлением заботы о семье покойного. Безумие Гамлета должно быть наслано колдуном, а убийство Полония оправдано охотничьими порядками.
— Нет, — сказал старейшина, обращаясь больше к молодежи. — Если ваш дядя убил вашего отца, нужно обратиться к их ровесникам. Они имеют право наказать его. Нельзя поднимать руку на старших родственников. Но, — тут у старейшины возникла новая мысль, — если дядя был так злобен, что наслал на Гамлета злые чары, так что тот лишился рассудка, то это действительно поучительная история. Тогда это его вина, что Гамлет так помутился рассудком, что готов был убить брата отца. Пробежал шёпот одобрения. Сюжет «Гамлета» снова стал осмысленным для них, но перестал быть таковым для меня.
С прочтением «Гамлета» и драматургом, и читателем, и зрителем Елизаветинской Англии такие смыслы не согласуются категорически. Но настоящие шедевры именно потому и остаются в веках, что каждому новому поколению дают возможность найти в них что-то свое, актуальное в новых исторических обстоятельствах.
Я верю в науку. Поэтому я бы хотел верить, что наука литературоведение может разгадать замысел автора, и в этом состоит ее цель. Но осмысленность такой цели находится под вопросом, и игнорировать этот вопрос нельзя, а убедительно на него ответить не получается. По крайней мере, я не знаю, как на него можно ответить.
Я и сам однажды попал в положение непонятого автора. Несколько лет назад мы с коллегой опубликовали в журнале «Новый мир» статью, посвященную поэзии искусственных нейронных сетей. На статью были отклики — в блогах, телеграм-каналах и на сайтах. Отклики эти были самые разные, но почти все их объединяло одно: там обсуждалось то, чего в нашей статье не было.
В статье я предложил своему соавтору два поэтических произведения. Одно написал человек, не очень известный поэт-авангардист. Второе сгенерировано нейросетью. Чтобы было интереснее, я не сказал, какой из текстов принадлежит компьютеру. Интрига сохранялась до самого финала.
Эксперимент был в том, чтобы проверить, сможет ли мой соавтор, блестящий литературовед, понять и истолковать текст, порожденный машиной, а значит, по определению такой, в который автор никакого посыла не закладывал. Ведь его сочинил бессмысленный компьютер!
Мы проверяли границы научной фантазии. Как далеко может зайти филолог, интерпретируя стихотворение? Если истолкованию поддастся только текст, созданный человеком, то ученый действительно вступает в диалог с автором. Если можно интерпретировать и машинное произведение, значит, филологи позволяют себе вчитывание, а «голос автора» не важен.
Что прочли в этой статье читатели? Что эксперимент состоял в угадывании, какое стихотворение напишет компьютер. Но нет, такого эксперимента в статье не было.
Кстати, мой соавтор сумел предложить внятную интерпретацию обоих произведений, а вот читатели нашей статьи ничего в ней не поняли. Так что диалог с автором не только не обязателен, но и чаще всего оборачивается непониманием.
А на этом все. Не забудьте поставить лайк подкасту и подписаться на обновления. И напоминаем, что «Некраткие содержания» — это не только подкаст, но и телеграм-канал и сообщество в ВК.