Призрак

В эту ночь Ганин спал крепко — без сновидений. Он проснулся от громкого стука копыт под окном дома напротив. Было необычайно рано, но зато какая была прелесть смотреть издали через окно гостиницы!.. Вот там виден весь город Берлин между двух холмов над улицей Чернышевского, где на прошлом чемпионате разбили два футбольных клуба: один, «Вольфсбург», величиной чуть больше шахматной доски для игры в теннис, второй — совсем недавно построенный футбольный клуб имени Лужина.

После того как Ганин покинул Берлин по чужому паспорту, в его жизни ничего не произошло. В течение нескольких лет ему приходилось заниматься делами государственной важности международного значения, но все казалось ему теперь каким-нибудь пустяком.

И вот он снова был здесь. Сейчас он приехал в легком летнем пальто с большим воротом — так что можно было различить профиль. Теперь это была другая жизнь: настоящая работа над книгой воспоминаний будет продолжаться бесконечно долго, до скончания века.

Он вспомнил про свой первый визит в пансион госпожи Дорн — тот вечер за шахматной доской перед таинственно озаренным столом. Он играл превосходно; особенно хорошо получалось сочетание трех черных фигурок напротив одной белой доски сидевшего слева мальчика лет пяти: он ловко ставил фигуры точно такими точками, сколько ему хотелось поставить белых пешек вокруг квадратной черной ладьи своего врага.

В тот день он был очень молчалив. Так тихо было на улице, что, казалось, слышно жужжание мухи или стук капель дождя о камень мостовой; изредка же раздавался звонок трамвая — но это была только мелкая дрожь трамвайной остановки среди мрака ночи да легкое постукивание колесных щеток об асфальт (такое впечатление производило даже ночное небо над Берлином).

На лестнице его встретил плотный старик в рубашке без воротника по моде тридцатых годов прошлого века, из тех людей, которые всегда спешат занять место за столом для разговора о важных делах при большом скоплении народа. «Я вас подожду внизу, — сказал старичок спокойно и добавил уже шепотом: — Пожалуйста!»

Спустившись к завтраку, он сел прямо посередине стола — а рядом стояла дама (ее имени он не запомнил), другая сидела поодаль от него; он не сразу заметил этот затылок над столом и то же положение головы у нее за спиной. Она подняла глаза к потолку между двумя столами по бокам его осипшей фигуры.

— Воля судьбы вопреки всем законам человеческого рассудочка разрешает любые противоречия бытия ради сохранения равновесия гармонического мира... — бубнил глазастый старикашка.

«Что случилось?» — спросил мчащийся автомобильный гудок справа налево между двумя близнецами его жены Марты Гумбертсоновой, очень старой дамы небольшого роста лет семидесяти семи — восьмидесяти пяти. Она очень хорошо говорила русским языком:

— В общем, хорошенький городокчик, — конечно, провинциально большой Берлин, однако, если бы вам удалось посмотреть оттуда поближе хотя бы одним глазочком, я думаю, вас поразили некоторые особенности архитектуры некоторых старых домов, расположенных ближе одного конца проспекта; особенно отчетливо видна башня вокзала, возле которой ныне находится одна часть старого городка, куда мы попали сразу, выйдя отсюда, прямо скажем, пешком, ибо улица проходит мимо магазина игрушек, вроде таких, которые называются домами ужасов, типа тех, в которых нам показывают фильмы ужасных блокбастеров — про вампиров, например; такие ужасные кинофильмы, какие мне нравятся. Самые страшные люди всех времен — фильмовые режиссеры; всякие кинематографчики, снимающие всяких жутких чудовищ, страшных уродов, — а все-таки они мне почему-то напоминают каких-нибудь американских гангстеров... Вам нехорошо?

— Да нет, ничего особенного, — проговорил Ганин, задумчиво глядя вдаль сквозь туман сна. И снова тишина наполнилась стуком шагов да легким шелестом дождя.

В те годы, когда он жил с женой и двумя дочками у моря, ему тоже приходилось бывать тут по пути ко двору ее брата-полуидиота, или, как он выражался, «извозчика», — не столько потому что это было равноценно встрече за границей («я всегда был очень одинок»), сколько оттого, что в свое время он находился во власти политических обстоятельств: так называемое революционное волнение помешало им с отцом посетить Ялту для участия в подавлении мятежа крымского хана, однако впоследствии этот эпизод стал неотъемлемой частью его жизни.

Ганин вернулся к себе в комнату — и тут раздался телефонный звонок. Это был голос матери («Мамочка?»), которая должна была приехать завтра утром.

«Я думаю о том... Что ж ты молчишь?»

Ганин молчал.

«Я не понимаю тебя, — продолжала трубка. — Мне кажется... я думаю...»

Он вспомнил слова из стихотворения Цинцинната о том мальчике под личиной Сократа, давеча сказанные отцом матери: «Всегда будь готов к тому несчастью».

«Да», — сказал он со смехом (ибо это был его первый и единственный ответ).

И вдруг он почувствовал такую усталость от мысли о ее приезде (как будто весь мир сошел со страниц его дневника), словно всю жизнь только это ему и снилось, но сон этот был теперь как бы наяву. («Я хочу спать», — сказал Федор Константинович).

В ту ночь у него было чувство какой-то внутренней свободы. Это ощущение освобождения души есть освобождение тела при полном сознании жизни. Сквозь сновидение мелькали знакомые места детства — и опять было тепло под одеялом за стеной вагона поезда дальнего следования.

Он, странно сказать, не помнил, когда именно увидел ее в первый раз. Она уже знала его имя — точно так же, как сейчас знает возраст мужа.

В то время он, как всегда в этот поздний час по утрам и во всякое другое утро (ибо было ему всего лишь семнадцать), возвращался домой пешком. Он знал только одну дорогу: на станцию «Садовая» — там жила его семья; оттуда можно было добраться до ближайшей улицы (Кудрявый переулок, налево). Оттуда автобусом около двух часов или взять таксомотор у почтамта за углом, — но ехать туда приходилось долго.

Дом этот находился всего лишь в нескольких саженях выше той зеленой тени, которой некогда озарялся солнечный диск, если подняться на верх почти отвесной скалы, проходившей параллельно дороге, ведущей мимо этого прекрасного места. Тропинка проходила тут раньше; стояла деревянная беседка, украшенная розами, вокруг которых росли другие цветы, вроде лилий, например: такой сорт называется фиалка каламбурная — цветет много лет подряд, растет даже здесь, среди дикой природы.

Что-то произошло между ними, — в этом была какая-то таинственная связь с тем днем (с той минуты она стала ему сниться), когда они расстались на углу бульвара; теперь уже ничего нельзя было разобрать кроме смутного трепета чувств при мысли об их встрече.

«Не надо меня провожать, — проговорила Магда, спокойно глядя вверх сквозь его плечо („Я тебя провожу“), но потом добавила тише: — Не знаю, где ты живешь». И с тех пор он не мог ни о чем другом думать, кроме как об одном только наслаждении — быть может, удовлетворяя похоть плоти.

Два года спустя он приехал по делу фирмы, только что созданной им для нужд своего предприятия («Я хочу сказать о том деле», — вставил Федор Константинович), и собирался работать некоторое время у себя дома. На углу улицы Вайнера и проспекта Чатфильдов они должны были встретиться в девять часов утра.

Ему стало неловко при этом воспоминании, когда вдруг показалось возможным вернуться назад после стольких лет одиночества наедине посреди пустынного пляжа курортного городка Галатово близ города Бильбаден (который находится примерно в восьми часах езды от границы Швейцарии). Он вспомнил, как шел по коридору; через минуту остановился опять с тем же выражением лица перед дверью ванной комнаты, прислушался к стуку каблуков у двери гостиной да еще подумал вдруг о том приятном воспоминании, когда они вместе выходили из дома накануне отъезда матери.

Вдруг он увидел Магду. Она стояла спиной ко всему этому великолепию. Он знал, что вот сейчас произойдет нечто невероятное по сравнению со всеми теми чувствами счастья, которые он испытывал прежде за два года разлуки. Ганин сделал шаг и почувствовал ее ладони сквозь рубашку и трепет блаженства нежности при встрече их тел.

Так было впервые, и воспоминание об этом должно было сохраниться навсегда, ибо память хранит следы тех самых событий, которые происходят случайно, либо просто путем естественного хода времени, посредством которого человеческий рассудок может восстановить события прошлого человеческим языком, если угодно, человеческой мыслью, естественно существующе-привлекательной.

«А ты знаешь?» — спросил он через минуту (он так давно был счастлив ее обществом). «Я знаю, — ответила она с легким вздохом. — Но это все неважно». Он пожал плечами: «Но мне хотелось знать...» Она задумалась на мгновение над его предложением. Затем медленно повернулась к нему лицом, опять-таки как будто собираясь что-нибудь сказать или ответить по поводу его вопроса.

«Да, — сказал Ганин и посмотрел через плечо: — Я не понимаю тебя... Я ведь ничего такого...» (Он вдруг остановился). Она продолжала смотреть вдаль; он почувствовал странную усталость под ложечкой от этой тишины, — но тут вспомнил слова жены о том же предмете — об автомобиле или просто так: она всегда говорила по утрам про то время года, когда они были маленькими детьми.

Ее темные ресницы дрогнули опять. И снова стали дрожать над его губами, как бы подернутыми чем-то вроде тумана нежности, — только это сходство мешало разобрать смысл слов Магды до конца («я люблю тебя»), хотя она все еще чувствовала себя очень счастливой после горячего молчания всю ночь напролет. Вдруг сказала со смехом: «Ты очень милый мальчик!» И добавила вдруг спокойно: «Ты просто замечательный парень». А потом улыбнулась уголком рта своим мыслям о чем-то веселом и быстро пошла вниз вдоль стены дома под удивленными взглядами детей.

Потом все исчезло снова. Так бывает всегда, когда человек смотрит себе самому в прошлое — это происходит потому только, что действительность есть лишь отраженный образ предмета, который мы можем наблюдать при помощи наших чувств, и этот предмет нам нужен для того, чтобы существовать вне нашего отражения, ибо наш зритель видит именно эту картину жизни таким образом, каким видим ее мы сами, будучи невидимыми для других людей.

«Да-да, — произнес он вслух. — Вот именно: наслаждение».

Теперь, наяву вспоминая ее таким милым сном, он сам сказал себе эти слова, которые должны были прийти непременно сегодня утром ровно столько раз, сколько они действительно нужны друг другу ради одного мгновения нежности, которого нет вовсе вокруг нас.

Почему эта любовь стала такой сильной именно теперь, спустя тридцать три года разлуки, столь внезапно, — нельзя было объяснить словами.

«Я люблю ее так, как только могу любить: она — единственная в своем роде; но я знаю также и то особое очарование красоты (неописуемой ни при каких обстоятельствах), которое заставляет меня испытывать к ней такие чувства», — думал Ганин.

Он опустился в кресло, и в следующее мгновение его взгляд скользнул туда, откуда он пришел вчера вечером, — прямо напротив той двери, которая вела наверх, в комнату отдыхающих детей, находившуюся раньше рядом с магазином игрушек. Вот она, надежда, которая может осуществиться лишь чудом счастливой встречи. Прозвенел последний звонок; хор домочадцев ответил гудком, и гул, и бульканье, и гул ва булбул, и его охватило странное беспокойство.

...Магда сидела неподвижно, опустив голову набок, опираясь одной рукой об острый конец своей трости, лежавшей поверх одеяла. Солнце играло внизу живота прелестной молодой женщины. Ее рот был приоткрыт от удивления; губы обращены с чувством нежности к его щеке, а на шее блестела капля крови или капелька пота из уголочка рта у нее под мышкой.

Он с отвращением посмотрел на свою ладонь: она была в крови — и почувствовал вдруг такую слабость во всем теле, как будто вот-вот лопнет сердце.

— Нам надо быть осторожными при мысли об этой страшной ночи: они придут совсем другие скоро... — проговорила Магда сдавленным голосом.

Она быстро встала одной рукой против двери в ванную комнату, другой нащупала выключатель электрического света рядом стоявшей лампы накаливания прямо посреди постели.

— Но самое страшное, — сказала она тихо, но настойчиво, — состоит вот в чем: ничто человеческое нам никогда больше здесь недоступно, кроме того единственного письма, которое придется написать вместе.

Все словно было как раньше: ее спокойно-всегдашняя улыбка сквозь слезы умиления или грусти и блестящее выражение счастья на его лице. Он молча подошел к ней сзади вплотную, глядя прямо вперед через стеклянное окошко. Оттуда шел легкий сквозняк, сквозь который просвечивал мягкий свет фонаря на освещенной солнцем детской площадке; над ней стоял высокий заборчик вдоль дороги, которая шла дальше в глубь сада, где были кусты ежевики, которые росли друг против друга, словно выложенные мозаикой поперек дорожки, которую пересекал каменный мост, переходивший когда-то ручей, — вот там был садовый домик, построенный около двух веков назад одним добрым человеком.

Ганин и Магда стояли совершенно обнаженные среди белой каменной пыли моря близ отвесно спускавшейся крепостной стены, где шестьдесят лет назад стоял дом номер три для приезжих гостей господина Драйера, который жил тогда неподалеку. И ни одного поцелуя между ними никогда больше нельзя было сделать друг другу назло.

Он заснул мгновенно. Ему снилось лицо отца со светлыми ресницами над губой. Он проснулся от внезапно нахлынувшей тоски по этой чужой улице после долгой разлуки накануне войны и по покойнику, совсем не изменившемуся с тех пор, как умер, — словно все хорошо кончилось вчерашней ночью.

Воспоминание вчерашнего вечера стояло у него поперек сердца. Ганин встал со стула у письменного стола с намерением посмотреть, нет ли там письма от матери к Францу Ивановичу из Бердслея (тот просил передать привет), но дверь отворилась сама собой. Он вышел покурить трубку и услышал легкий хруст гравия между деревьями за палисадником.

Ганин находился совсем близко к трем белым фигурам, стоявшим вдоль дорожки, но черные силуэты (которые он видел во сне) теперь обступали его полукругом.

И когда Магда вошла обратно уже одетой девочкой лет десяти без чепца, лицо его исказилось от ужаса; оно стало медленно наливаться кровью с бессмысленной быстротой, — это уже было не просто выражение муки или удивления (как будто ему удалось выдавить из себя все те слова), а чудовищное ликование зверя перед смертью. Удивление же, доведенное до потрясающих, невообразимых размеров может подействовать крайне болезненно, и все же оно ничто в сравнении с самим ударом истины. Если даже предположить существование будущего счастья — все равно оно останется вне его руки или же всяких его усилий. Он знает теперь точно время появления призраков этих чудовищных квартир, поэтому он выходит вон из комнаты с видом человека, совершенно равнодушного к тому печальному инциденту на лестнице, затем долго сидит в гостиной под шумок музыки (воспоминание так живо) и потом еще долго бродит по комнатам, где некогда жили его родители, — и не находит ничего смешного в том, что все они умерли, ибо если смотреть в глаза правде человека, которому суждено стать бессмертным, то самое интересное наступает, если мы начнем медленно приближаться друг к другу, постепенно удаляясь; может статься, именно поэтому наши дни будут наполнены криками восторга вместо обычных человеческих слез.

Современные технологии искусственного интеллекта умеют самостоятельно генерировать тексты, обучаясь на «образцах» — текстах, написанных человеком. Интересный эффект этой технологии в том, что она воспроизводит стиль исходного материала. Если натренировать нейросеть на школьных сочинениях, она будет «писать» в стилистике школьных сочинений, если использовать стихи Пастернака, то компьютер подстроится под стиль Пастернака. Однако многого искусственный интеллект еще не умеет. В частности, отдельные фразы или даже абзацы уже похожи на написанные человеком, но в единую историю они пока не складываются. Поэтому прямо сейчас нейросеть классическую форму романа или даже небольшой новеллы воспроизвести не способна: интересной фабулы в том, что породит компьютер, не будет. Работа с тем, что выдает компьютер, напоминает монтаж фильма, а на языке специалистов называется «cherry picking», т. е. ‘подбор вишенок’. Нейросеть выдает «простыню» относительно связного текста, а человек, взявший на себя роль редактора, выбирает наиболее удачные кусочки и «склеивает» их в единое повествование.

Мы использовали нейросеть ruGPT, которую дообучили на русскоязычной прозе В. В. Набокова (включая авторский перевод «Лолиты»), что и позволило получить полуфабрикат в стилистике мастера. Дальше мы отредактировали этот текст так, чтобы получилась история «призрака», ненастоящего человека, живущего в ненастоящем мире, сотканном из снов и воспоминаний, так же, как и сам рассказ набоковский, но ненастоящий набоковский.

Что конкретно мы делали с исходным нейротекстом? В первую очередь — разбивали текст на фрагменты там, где он был неестественно затянутым, ср.: ....он ловко ставил фигуры точно такими точками сколько ему хотелось поставить белых пешек вокруг черной квадратной ладьи своего врага справа налево таким образом чтобы каждая черная фигура оставалась ровно разделенной пополам и т. д. ​​→ он ловко ставил фигуры точно такими точками, сколько ему хотелось поставить белых пешек вокруг квадратной черной ладьи своего врага.

Далее, исключали кое-что заведомо лишнее: в легком летнем пальто из парчовых лент с большим воротом сзади и жилетом без рукавов спереди, — так что можно было различить профиль → в легком летнем пальто с большим воротом — так что можно было различить профиль.

Кроме того, мы заменяли местоимения так, чтобы конечный результат выглядел более связным: Они стояли совершенно обнаженные... → Ганин и Магда стояли совершенно обнаженные...

Наконец, на нас лежит ответственность за обобщение: ...чудовищное ликование зверя перед тем страшным ударом смерти → ...чудовищное ликование зверя перед смертью.

Что получилось в итоге? Известно, что у любимого Набоковым Флобера была мечта написать «книгу ни о чем, книгу без внешней привязи, которая держалась бы сама собой, внутренней силой своего стиля, как земля, ничем не поддерживаемая, держится в воздухе, — книгу, которая почти не имела бы сюжета или по меньшей мере в которой сюжет, если возможно, был бы почти невидимым». Результат должен получиться примерно таким: сюжет в «Призраке» очень условный и точно второстепенный, а вот стиль Набокова является главным конструктивным элементом текста, по крайней мере, таким был наш замысел.